«Ну, вот и отмучились мы…»
Завтраков я не любил. На удивление отца и матери — после об этом особенно мать часто вспоминала, и, может, именно с её рассказов это мне и запомнилось, — легко просыпаясь, я брал со стола горбушку хлеба и, смотря по сезону чего-нибудь на себя накинув, выбегал во двор и ждал, когда выйдет отец, — провожал его до калитки. И смотрел, как из всех бараков выходили офицеры — шли в часть, на службу. Затем уж и мать выходила на крыльцо и звала-звала меня, чтобы накормить…
Зато обед — это было моё любимое время. Сидя у окна или опять же исследуя вместе с мальчишками двор, выглядывал, не идёт ли домой отец, — и бежал к нему навстречу; утром ему было, так мне казалось, не до меня — здесь же он подхватывал меня на руки, буквально вносил домой, в кухне брал на колени, потом усаживал рядом на стул, и так мы вместе обедали, а он чего-нибудь мне рассказывал. Но ещё больше я любил прелюдию к этому обеду — когда наш сосед, грузин дед Вано, полковник медицинской службы, с семьёй которого наша семья, молодого лейтенанта, делила общую кухню, доставал из шкафчика большую бутыль и говорил: «Ну что, выпьем, лейтенант, а?» — и они с отцом выпивали по стаканчику. А мне наливали компоту, и я с ними, взрослыми, тоже «выпивал». Отец и мать потом не раз вспоминали, как я говорил: «Сейчас мы с дедом Вано будем пить «вано».
В те мартовские дни 1953 года, помню, всё было как обычно, и я ждал «деда Вано, чтобы пить «вано», но только запомнилось ещё, что почему-то какая-то непонятная мне метаморфоза произошла со всеми взрослыми — мало кто улыбался, а кто-то, женщины в основном, даже плакал, и на улицу мать меня не выпускала. И в один из этих дней — я так понимаю, что это было как раз 5 марта, — дед Вано, заходя в кухню, вместо привычного «здрасте всем» произнёс: «Ну, вот и отмучились мы…Что, лейтенант, за то и выпьем?..»
И помню, что компоту мне наливали несколько раз, а «взрослая» бутыль вскоре оказалась сильно початой, и женщины — баба Нино, моя мать — и сами разговаривали вполголоса, и деда Вано и отца просили говорить тише…
Почему эта фраза: «Вот и отмучились…», именно так, во множественном числе, врезалась надолго в детскую память — можно гадать; скорее всего, потому, что нарушился привычный ритуал, изменилась интонация, новая фраза резанула… Может быть. Так ребёнок запоминает самые неожиданные эпизоды раннего детства — и у каждого свои воспоминания.
Через много уже лет, уже юношей, я задал родителям вопрос: так ли я запомнил, так ли на самом деле сказал дед Вано? Удивились, что я в принципе на это обратил внимание, но ответили: да, дед Вано так и сказал.
Выяснилось, что дед Вано был в числе тех, кого, восстановив в звании, призвали на фронт из лагеря, где он отбывал срок как родственник «врага народа». А когда после войны возникло так называемое «дело врачей-убийц», которые якобы хотели отравить или каким ещё способом умертвить «отца народов», Вано чуть снова не упрятали, а может, и под расстрел могли подвести — потому что оказалось, что учился он в академии вместе с теми самыми «врачами-убийцами». В общем, полковник медицинской службы, грузин натерпелся за свою жизнь. И жена его Нино — тоже: сколько она ждала своего мужа, сколько её тоже допрашивали… Смерть мучителя они восприняли действительно как пролог к избавлению от подобных мучений — возможно, так.
Сам день похорон Сталина помню смутно — разве что большую колонну людей, офицеров, их жён, с портретами в траурных лентах — и все мы, в том числе и дед Вано, и его Нино, и мои отец и мать, и все мы, мальчишки и девчонки, шли по единственной улице дальневосточного военного городка; были слезы, но больше запомнилась полная тишина — ни звука шагов, ни шелеста лент — как будто шли мы все по какому-то мягкому ковру и в полном безветрии; хотя точно было ещё холодно, а под ногами должна же была быть грязь с ледяной крошкой…
В отрочестве я узнал, что деда моего по материнской линии сослали в глухой околоток Тамбовской области не потому только, что имел корову, да не отдавал всё молоко государственным уполномоченным — ибо детей было четверо, чем-то надо было кормить, — но и за то, главное, что сказал что-то нелицеприятное в адрес власти. Корову, понятно, при ссылке отобрали — и как все выжили, даже непонятно. Повезло. Даже потом власть «выразила» деду доверие, и дед Михаил отвоевал финскую, а сложил голову в Великую Отечественную, разрывая блокаду Ленинграда. По рассказам матери, её сестёр и брата, он никогда, ни в разговорах, ни в письмах с фронта не поминал имени Сталина — про родные места, про деревню, в которой когда-то жили, и даже в целом про Родину писал — про Сталина нет. Его для него не существовало — хотя все тогда жили под ним.
Однако что удивительно: сегодня в том, что за репрессии 30-х годов прошлого века ответственность лежит на Сталине, убеждены лишь 43% россиян (данные Фонда «Общественное мнение»). Ещё 37% говорят об ответственности окружения Сталина, 18% связывают её с рядовыми исполнителями, сотрудниками НКВД, а у 7% респондентов твёрдое убеждение, что ответственность лежит на всём народе.
Но что ещё страшней, всего 48% респондентов ФОМ — вдумайтесь, менее половины! — считают, что «репрессии нельзя оправдать».
Выходит, и ныне живущие готовы предложить отыскать оправдание любому беззаконию, готовы к поиску «врагов народа», «несогласных с линией партии», готовы свою неустроенность и свою даже лень свалить, метафорически говоря, на «врачей-убийц», «евреев-космополитов», они рады будут обнаружить «троцкистов», «ревизионистов». У нас и сегодня, выходит, легко найти ягод, ежовых, берий…
Тем, кто готов грудью отстаивать «великое имя Сталина», как будто и неизвестно, что только в годы Большого террора 1937—1938 годов по политическим мотивам были приговорены к расстрелу 681 692 человека. А вместе с умершими в этот период в ГУЛАГе, исправительно-трудовых учреждениях и тюрьмах, с политическими заключенными, расстрелянными по уголовным статьям, число жертв составило около миллиона человек. А всего было арестовано более 1,7 миллиона человек. Сегодня в Екатеринбурге проживает около 5 000 реабилитированных и более 2 000 тех, кто пострадал от политических репрессий (дети и жёны репрессированных). С августа по декабрь 1937 года только на месте нынешнего мемориального комплекса жертв политических репрессий (12-й километр Московского тракта) было расстреляно 8 553 человека.
Мой дед по отцовской линии получил ранение на фронте, был награждён за свою солдатскую отвагу медалью, и он гордился тем, что отважно защищал Родину, но, по его рассказам, выходило, что в бой их бросали «как пушечное мясо» — молоденькие, совсем неопытные командиры, на танки — с солдатскими лопатками. Не потому ли такое было, что цвет нации, в том числе цвет военной интеллигенции, как и крестьян, и рабочих, был накануне войны фактически вырублен?
Получается, что в тридцатые—сороковые годы страной правил однозначно политический и уголовный маньяк и созданный им режим воевал против собственного народа.
Дед Вано знал цену этому режиму и его главарю…
